1 июня 94 года
1:00 Все еще цветут и никак не могут отцвести яблони. Вода после дождей прибыла, и река опять полноводна и хорошая в своей игривой бессознательной силе.
Грустно мне отчего-то. Хмель недавних похвал, ненадолго вскруживший голову, сошел, и я очень ясно сознаю свою бездарность. Мне кажется сейчас, что никогда уже я не напишу ничего путнего.
18:00 Безвылазно сижу дома. Пишу о путешествии за колоколом. Жаль, что не оставил я после этого дорожных заметок. Сейчас мне не хватает многих деталей.
Первый день лета встречаю в валенках и жилете, подбитом ватой. Очень холодно.
2 июня 94 года
4 часа утра. “Колокол” застрял на четвёртой странице. Надеюсь, утро будет вечера мудренее.
17:10 Умер Коля Чайка. Судьба отвела ему столь малый срок, что он так и не успел не то, что состариться, но даже повзрослеть, оставаясь, в сущности, большим мальчиком, и по обличью и по душевной сути. Он был редкостно незлобив, и за всю свою короткую жизнь не сделал, наверное, ничего дурного ни одному человеку. Мы давно с ним не виделись, если не считать короткой встречей на автостанции в Боровичах, да телефонного разговора, случившегося с полгода тому назад. Но я его нет-нет, да вспоминал и, не далее как два дня тому назад, подумал о нем, вспомнив, что однажды он предлагал мне подработать у него в редакции. У меня еще шевельнулась мысль воспользоваться его предложением…
Однажды, мы ходили с ним в баню. День был мозглый, суетный, я устал от разговоров, бестолковой езды, присутственной суматохи, и баня показалась мне подарком судьбы. В парилке мы застали Николая Васильевича Яковлева, он экономно плескал на каменку кипяток, парился умело, с видимым удовольствием. Кроме нас там не было никого, если не считать тараканов. мы что-то о них говорили, смеялись, и когда в парилку, прихрамывая, поднялся слабой ногами Толя Малышев, мы дружно его поприветствовали. Нет уже ни Толи, ни Николая Васильевича, ни Коли… Любытинская редакция за такой короткий срок обезлюдела
21:50 Ждем разговора с Костей, назначенного на десять часов вечера. Вчера приехала Ирина— сестра Елены Ильиничны. я разговаривал с ней по телефону и она сказала, что привезла письмо от Кости и кассету с устным посланием. …
22:25 Англию все еще не дают. Вздрагиваю от всякого замка, хватаю трубку – не то.
(Глеб Горышин. Письмо от 02.06.94.)
Володя,
пока из памяти не ушли новгородские впечатления и сам я куда-нибудь не переместился, хочу вам сообщить следующее: рассказы ваши хороши, в их оценке мы сошлись с Б.С.Романовым, очевидно, он вам высказал свое мнение. Рассказы ли это или что другое, не суть важно. Когда их читаешь, кажется, что автор прожил литературную жизнь, научился отбирать, ограничивать себя, говорить о самом главном, т.е. подспудном, что хранится на донышке сердечной памяти. Обыкновенно такое дается опытом, я знаю каков ваш лит.опыт, если ли он. Опять же неважно, суть в представленном тексте.
Как бы там ни было, рассказы ваши— заготовки, обещания на будущее… будет ли у вас лит. будущее, это в ваших руках. Вы начали с верной ноты, полагаю, в этих ваших первых лит. опытах нет ничего такого, в чем можно вас упрекнуть, в смысле вкуса, правды, искренности, чувства слова, наконец русской традиции (не буду называть классиков, вы их знаете без меня). И хорошо, что коротко, ничего путного не получается, когда лезут в литературу с романом.
Насчет скромности. Нам всю плешь проели, что скромность – дорога в безвестность. Но я знаю по своему опыту, что скромность приносит радости, совершенно неведомые нахалам и голодранцам. И дай вам Бог.
Ваши рассказы я отнес в журнал “Аврора”, написал к ним предисловие. Что будет дальше— и с рассказами и с журналом, не знает никто. На всякий случай вот телефон Евг.Попова, кот.будет в курсе дела, месяца через 1,5 стоит ему позвонить: 314-14-07.
От всей души желаю вам хорошо поработать.
Ваш Г.Горышин.
3 июня 94 года
07:35 Сегодня Костя именинник. Электрички ходят теперь как попало и когда мы доберемся до Окуловки, никто не знает. Времени уже 15 минут девятого, а мы добрались только до Мстинского Моста, где и застряли; не доехав до остановки, на неопределенное время. С “Колоколом” я тоже застрял “на перегоне”, впав вчера в такую апатию, что все написанное казалось мне ничтожным и глупым. Еле удержался, чтобы не разорвать все и не выбросить в мусорное ведро, зато не удержался от того, чтобы заново все переписать, спотыкаясь уже на каждом слове.
4 июня 94 года
02:40 Вторую ночь не сплю. Вчера лег в четыре, встал в шесть, и сегодня никак не уложиться. Возвращаясь из бани, вдруг с ужасом вспомнил на мосту, что забыл предупредить Павлика о том, что мы уезжаем. Позвонил в Новгород. Саша сказал, что он уехал в Малую Вишеру. У меня сердце упало: один, в чужом городе, голодный, усталый… А вдруг то, а вдруг это… “Господи!” – молил я Бога. – Помоги ему и прости, меня, грешного. Я, я во всем виноват” Словом, поднял я на ноги всех телефонисток, наговорил за вечер тысяч на десять, дозвонившись до Мишки, Евгения Никифоровича, Веры Гороховой, Руслана… И уже часам к двеннадцати ночи, Руслан (он звонил Зиминовым) сообщил своим спокойным рассудительным голосом, что Павлик у них, ест пироги и что останется у них ночевать.
Камень свалился с плеч. Слава Богу, все обошлось. Вперед наука: ничего не делать оголтело, с наскока.
Вечером приходил Саша Петров.
…
Выпили за Костю и его ангела-хранителя (да будет он благосклонен) водки, настоянной на апельсиновых корках и в совершенных потемках пошли его провожать.
Ночь была удивительно тихая, теплая и странно было, что в такую ночь на улице никого нет. На мосту стоял фургон с потушенными фарами. Я стал рассказывать, что вот точно в таком же фургоне лет десять к тому назад с Гришей и Валерой Гусевым, в дымину пьяные, мы ехали в Кабожу…
– Не ври. Не такая была машина. Раздался вдруг голос из темноты. Той давно уже нет.
Из кабины замершего и казавшегося пустым фургона высунулся милиционер Шипов, который и вез нас тогда на задрипанном милицейском “воронке”. Мы поздоровались, и он сказал, что он хорошо помнит ту поездку и что это было даже не десять, а больше лет тому назад.
Жизнь как сюжет, который по замыслу гениального автора, всегда интересен и нов, и невозможно угадать, что будет не то, что через год, а даже и через пять минут. Кто мог предположить, что это случившаяся сто лет тому назад история получит такое странное, театрализованное представление, в реальность которого невозможно поверить, потому что все складывается из одних случайностей.
Кто расставил актеров, продумал мизансцены, сочинил реплики и без репетиций, одним наитием, поставил маленький спектакль глухой ночью на пустом и широком мосту?
“Шла машина темным лесом…”
Машина на том берегу, беленький домик, непостижимым образом напоминали мне дом старухи Царицихи в лермонтовской “Тамани”. Сразу представляется ночь, слепой мальчик, прекрасная Ундина и молодой офицер, путешествующий по казенной надобности.
Старуха в Окуловке с пучком желтой сурепки в сморщенном кулачке. Вся она какая-то оборванная, жалкая, с торбой через плечо, в резиновых сапогах и черных лохмотьях, бывших когда-то (очень давно) чем-то вроде пальто. Она шла, шаркая сапогами как бы боясь упасть вперед себя, сияя подслеповатыми глазами. “Сегодня царю Константину и матери Елене” – возвестила она неизвестно к кому обращаюсь и направляясь в церкви. Удивительная старуха. Этот трогательный жёлтый пучок, эти ясные, с младенческой водицей во взгляде, глаза … Она прошла, и меня точно обожгло чем-то.
Точно так же и в бане. Младенчески узкая и совсем не младенчески костлявая стариковская спина. Только и всего, что я потер старику спину, сам ему это предложив, когда он уже собрал мочалки в пакет и вознамерился уходить.
Чем-то напомнил он мне смертельно больного отца. Царапнула мне по сердцу его стеснительность, слабость (когда и походка, и осанка— все клонит к земле) и такая несоразмерно великая благодарность за ничтожнейшую услугу.
“Спасибо… спасибо…” – бормотал он. – Мне давно никто не тер спину…
В пору тут было заплакать невесть от чего. Я вспомнил папу и всю свою черствость по отношению к нему и то, что он мне был нужнее, чем я ему, и как я был глуп и самонадеян тогда… И вспомнил Дворецкого Ивана Николаевича, как лет 10 тому назад он был в бане старенького беспомощного отца и трогательно называл его папой, наливал ему, как маленькому воды, тер мочалкой, сажал на лавку и одевал.
Я увидел в старике, которому был спину, отца, а он увидел во мне сына. “Отца и сына и Святого духа”… Я помню как завораживала меня это ежевечерняя бабушкина молитва, открывавшая мне какую-то мучительную тайну…
Я не знаю этого старика, не знаю есть ли у него дети, были ли… Но я увидел себя глазами отца. И мне стало мучительно жалко себя. И жалко, до судорог жалко его… И всех жалко.
Все мы как дети. Да мы и есть дети. И во всяком проявлении нашим детская неразумение, игра… Мы не отдаем себе отчета в том что мы живем и что жизнь наша как перевернутая клепсидра вытесняет по капле и что то, что внизу это не прибавилось, а убыло, ушло навсегда
Уже четыре часа утра. У меня болит голова, и я хочу спать.
Там же в бане очень долго мыл себя (не мылся, а мыл себя) молодой кавказец. Наверное он хороший парень и собой он хорош: тонок в кости, поджар, гибок и мускулист. Себя он холил, как инструмент для извлечения собственного удовольствия.
Облака были похожи на лес, застывший вдали.
Светает. Мне кажется, что они потому и живы что я все еще верю в них.
Не помню, писал и я о том, что люди вокруг меня (да и сам я) ведут себя как вдруг ожившие литературные герои.
5 июня 94 года
01:05 Пахнет сиренью. Букетик сирени стоит на моём столе в пивной кружке. Со всего огромного, роскошного куста я собрал всего пять веточек, да и эти едва распустились. Я не помню, чтобы так поздно свела сирень. Она, собственно, еще и не цвела.
Сырая, теплая ночь. Сырое темное небо с редкими прорехами в сырых, низких тучах. Дождь лил весь день, не переставая. Пока я делал скамейку (старая развалилась) фуфайка моя намокла и разбухла, как губка, став, наверное, вдвое тяжелей. Глина липла к сапогам, от мелкого моросящего дождя не было спасения, и я промок до костей
Ходили с Сашей в баню, и я опять парился долго, хотя пар был совсем уж никудышный: сырой, вязкий
13:30 Боровичи. Через полчаса уезжаю в Опеченский Посад. Болит голова, все сказанное и написанное вчерашней и позавчерашней ночью кажется чепухой, которую стыдно вспоминать.
Прочитал в районной газете, как 90-летняя старушка приговаривет, когда несет воду из колодца: “Желанная водица пойдем домой.”
“Из сна шубу не сошьёшь и в клажу его не класть.” Так говорила вчера тетя Наташа, Наталья Потаповна Семенова.
Автостанция непривычно пуста
Вечером Опеченский Посад. У парома встретил Женю Кириллова, обросшего пегой щетиной, пьяненького, в домашних тапочках на босу ногу. “Ты чего такой веселый?” – спросил я его
6 июня 94 года
19:15 Ходили с Наташей на кладбище. Ворны и галки, когда им надоело ждать угощения, слетелись со всех сторон, расселись кружком на оградах и ветках, неодобрительно косясь на нас в нетерпении подбираясь все ближе и ближе. Одна особа нахальная галка подлетела совсем близко, усевшись на расстоянии вытянутой руки. Пришлось нам уходить восвояси
7 июня 94 года
16:40 Дождь. Мозгло и сыро. Желтые венчики купальницы сияют в мокрой траве. Пробираюсь домой. В Посаде сел на 12-часовой автобус. Рома Патрушонков с тюльпанами ехал в город, за женой, неделю назад родивший девочку. …
8 июня 94 года
Мирон в ответ на вопрос отца Дмитрия, что такое “реванш” (речь шла о фильме с таким названием) сказал, что “реванш” это когда рубаху рвут. И показал как рвут, дернув себя за ворот.
“Какой нехочуша” – сказала мальчику, не пожелавшему причащаться.
9 июня 94 года
Вознесенье Господне. А я в этот светлый праздник зачем-то напился с Мишкой пива и бормотухи, да еще шампанского бокала три осушили в компании Омарова, Заура с Юсифом и Нуцела. В этой далеко не православной компании я оказался в случайно, зайдя в агрофирму по делам
10 июня 94 года
13:40 Ломаю голову над заголовком к очередной главе Костиных путешествий. Придумать ничего умного пока не могу.
“Мосты и шлюзы Хленгохлена” – не лучше и не хуже того, что могло быть придумано к Костиному тексту. Ничего другого извлечь из себя я больше не смог. Пришлось ломать голову и над общим заголовком. Оказалось, что это надо сделать сегодня по каким-то не вполне ясным для меня причинам. “Сезон туманов и дождей” с подзаголовком “Записки студента” только и смог я придумать.
11 июня 94 года
Суббота. Люда уехала в Мошенское. Я остался работать, но работа на ум не идет, И я слоняюсь из угла в угол якобы по делам, и действительно что-то делаю, но главный мой труд остается пока что от меня в безопасности.
Одиночество убивает меня. Я включаю радио, врубаю телевизор, по телевизору смотрю все подряд, и никак не могу загнать себя за машинку.
12 июня 94 года
Я пишу эти строки посреди ночи, которая сегодня так темна и холодна. Я только что пришел от Мишки. Он зазвал меня к себе уже на ночь глядя и я, одуревший от одиночества, пошел развеяться к нему прямиком через пути. Большое сияющее солнце запуталась в паутине железнодорожных проводов, расплескав по рельсам ручьями текущее жидкое золото. Это было так здорово, что я остановился, как вкопанный на бетонных шпалах, по-детски забыв что из этого золотого сияния может вынырнуть поезд и на полном ходу… Опомнился я только тогда, когда вдали загудел подходящий к станции состав.
Скучно было мне в компании старого друга и его случайной знакомой ….. Михаила я застал субботнем подпитии, которые он обыкновенно сопровождает неумеренный болтливостью и глупым бахвальством.
Я насквозь прокурился у него папиросным дымом, от “Беломора” во рту до сих пор горечь. Горько мне отчего-то, и я ничего не могу поделать с собой, чтобы не мучиться от этой душевные горечи. “Ля-ля, фа…” слова этой детской песенки намертво связаны в моем причудливом сознании с бедным Наилем — мир праху его. А и всего-то: прошлым летом он спросил маленькую Лену, показав на телевизор, где в этот момент кричала маленькая круглолицая певица: “Кто это, Лена?” Лена не ответила, закатив свои башкирские глазёнки, и он сказал зачем-то: “Запомни. Это Анжелика Варум” “Валум” послушно повторила Лена. И забыла, наверное, об этом. А я почему-то запомнил во всех подробностях этот пустяковый разговор, кто и где стоял, какие игрушки были разбросаны по полу и даже то, что Наиль пытался сесть на детский стульчик, который конечно же развалился и он попытался его сколотить…
13 июня 94 года
02:30 Спустился вниз и нарвал сирени, которая растет под окном добрейший тети Вали. Сирень нынче какая-то чахлая и мелкая, но пахнет она так же густо и приторно, как пахла в детстве, когда мы с Геной Васиным ходили рвать ее на кладбище, преодолевая священный ужас перед тайной смерти, которая окружала нас, глядя на испуганных мальчишек глазами, застывшими на мутной эмали кладбищенских портретов.
А вчера я курил у Мишки кислый “Беломор”, редко и нехотя поднимал рюмку с отвратительной водкой, слушал песни нашей молодости, пропуская мимо ушей пространные рассуждения моего пьяненького друга и думал о чем-то туманном и далеком. Музыка придавала мыслим моим, и без того грустным, такую горечь, что впору было мне встать и уйти посреди этого бестолкового веселья. Что я и сделал чуть погодя
03:10 И ландышами сегодня пахнет. Я купил три пучка ландышей у старушки на базаре, по 100 рублей за пучок. Народу на базаре было полным—полно. Из Белоруссии приезжают на экскурсионных автобусах со своим барахлом и торгуют у нас на улице Революции, разложив товар на земле, покрытой целлофаном или развесив кто на чем горазд. Что только не продают уличные торговцы: нижнее белье мужское и женское, посуду, утюги, бритвы, рубахи, кофты, веревки, краску… Зазывают, предлагают, в руки суют,— только бери
14 июня 94 года
08:50 Утренняя слабость еще держит меня в мягких своих объятиях. Я пишу эти строки лежа на диване, с неудовольствием думая о том, что надо идти в редакцию.
14:10 Сдал Вале Базановой третью главу Костиных записок, начал четвертую и… кончил на третьей странице — машинка понадобилась Лене Сироткиной.
…
16:20 Время в редакционном присутствии проваливается в пустоту, я не чувствую его, точно оно лишилось вкуса и запаха
{Выписки про Джона Констебла}
15 июня 94 года
Весь день в беготне. Заплатил за телефон: мы наговорили за месяц на тридцать с лишним тысяч рублей, сфотографировался, наконец-то, у Александра Пантелеевича Фурдуя на документы, обежал все магазины в поисках апельсинов, но так их и не нашел, занял сорок тысяч у Люси Михайловой на поездку в Москву…
16 июня 94 года
Купил билет на Москву. Вместе с комиссионным сбором он стоит теперь десять тысяч с хвостиком.
Мишка с утра пьяный и веселый, море ему по колено. А я усердно стучу на машинке
17 июня 94 года
17:25 Москва лежит передо мной в нагромождении домов крыш и башенных кранов. Точно такую же запись сделаю ее в прошлый свой приезд в Москву, 4 апреля. С сегодняшнего дня я— корреспондент “Спасения” по Северо-Западу России. Поговорил с Виталием Алексеевичем Челышевым, оказавшимся человеком моих примерно лет, бородатым, круглолицим
18 июня 94 года
14:25 Слушаю Костино звуковое письмо от 7 мая сего года. Редакция “Спасения” сегодня на удивление пуста, никого, кроме нас с Володей нет.
21:45 Уезжаю. Поезд тронется через полчаса. Устал. Голова болит, как, впрочем, и всегда в Москве. Ничего, кроме усталости и головной боли я отсюда, обыкновенно, не увожу.
Из московских впечатлений: тополиный пух. Книжный развал во дворе Калашного переулка. “Букинист” на втором этаже старинного особняка с совершенно необыкновенным выбором книг. Я купил там “Записки студента” Гребенки и сборник уложений государственного совета в последние годы 18 века. Был он без обложки, изрядно потрепанный и стоил три тысячи…
Выставочный зал на Калининском проспекте, куда Володя заходит как домой. Мне понравились там фигурки фонарщиков
Испанская княгиня Соккорро Дельчад, пра-пра-правчнучка Натальи Гончаровой Наталья Гончарова – высокая и довольная нескладная женщина, с короткой стрижкой, вытянутым печальным лицом, удивительно похожим на знаменитый портрет пушкинской “косой мадонны”, с одной лишь разницей, что одна Наталья красива, другая – нет
20 июня 94 года
11:45 Сон. Снился мне большой дом на берегу реки, большой сбор по случаю юбилея покойной хозяйки. Были там торжественные разговоры и речи, было много народу…
Поздно вечером. Нина что у меня не хватает времени. Кругом— я банкрот. Долги растут в геометрической прогрессии. Уж сейчас я должен 80 тысяч. Все, что за работаю у Мишки, придется отдать. Но это еще не все. Я должен работать, а на это меня никак не хватает. Я не сижу без дела, но я ничего и не успеваю.
21 июля 94 года
12:10 Всю ночь снился отец, и как-то жалко, одиноко. То я искал его, добирался к нему попутками, то—он меня. Так мы, кажется, и не встретились. Я рвался к нему, спешил и все равно не успел
Кто-то сказал, что у него другая семья что он несчастлив и что собирается кончать жизнь самоубийством. Я не верил ничему и никому, искал его, чтобы сказать как я люблю его, попросить прощения и отговорить от жуткого его намерения…
Сон был долгий, мучительный, со слезами и отчаянием и невыразимой нежностью к отцу
22 июня 94 года
15:35 Сдал Вале Базановой пятую главу Костиного повествования, которую назвал так:”Акварели английского лета”
Вчера у нас были в гостях отец Дмитрий с семейством. Пришли они уже в девятом часу вечера. Мы провожали их потом до мостков через речку.
Времени катастрофически не хватает. Я не знаю на что его тратить: то ли на районную газету, то ли на “Провинциал”, то ли на “Спасение”.
23 июня 94 года
13:00 Дождь идет. Вчера ночью зарядил, шумел всю ночь и только к утру перестал. Но, только лужи стали подсыхать, нанесло грузных черных туч и опять полил дождь.
Миша, по случаю возвращения из Передок, пьян, как сапожник и сейчас похмеляется бормотухой, предлагая (впрочем, не слишком настойчиво) и мне присоединиться к нему
24 июня 94 года
06:00 Электричка на Окуловку. В Оксочах меня будет ждать Алексей Васильевич Петров, если, конечно, он что-нибудь не напутал. Лег вчера поздно, около трех часов ночи, встал в пять. Сырое, неласковое утро встретило меня на улице. Все было черно и мокро от ночного дождя, в лужах плавали лепестки (неразб.) роз и отражалось мутное, в лохматых тучах, небо.
Стоим в Бурге. Большой дом старинной, дореволюционной кладки, зябко краснеет среди круглоголовых ракит.
Москва прошла у меня, как сон. Дорога туда, дорога обратно (редакция “Спасения”, старинная лестница с полукруглым окном, пыльным и мутным, на лестничной площадке) Туда— я спал, как сурок, на казенном матрасе без простыней (постель стоит две тысячи четыреста) обратно—маялся без сна, боясь проспать Малую Вишеру. К тому же, дико болела голова. Дернуло меня выпить словоохотливым попутчиком Николаем Сергеевичем, заговоривший меня до отупения и головной боли. Он, оказывается, строил посольства
07:20 В Оксочах еще доцветает сирень. Алексей Васильевич ждал меня у железнодорожного переезда необычно нарядный, в пиджаке и голубой рубахе, застегнутой под горло, и в неизменной кепочке с целлулоидным козырьком.
08:00 Деревня Гарь. Магомед не поехал. Придется нам с Алексеем Васильевичем добираться дальше одним
09:50 Любытино. Забежал на минуту в редакцию
Грустно. Ни одного знакомого лица
25 июня 94 года
01:40 Так и хочется сказать – “бродячий цирк”. Нет, это не бродячий цирк, а передвижной зоопарк “Бунга-Бонго”, табор расположившийся на площади как раз напротив нашего дома. Небывалое зрелище. Нагромождение вагончиков, расписанных под джунгли, дикие (неразб.) крики павлинов, лай и рык, запах мокрых опилок, навоза и тот спертый, резкий запах звериной неволи, который тут же отыскивает в памяти детские видения, связанные с цирком и зоопарком
Белокурая худощавая Ольга и круглолицая некрасивая (неразб.) Наташа. Они весь вечер красили в соседней комнате за перегородкой вагончика и явились, обляпанные краской, пахнущие олифой и соляркой. Пока мы разговаривали, они то и дело покатывались со смеху без какой либо явной причины, а просто так, от избытка сил. (Неразб.), они по-домашнему переоделись в халаты, но хохотать не перестали и то и дело замирали, припадая к (неразб.) и тыча пальцем друг на друга.
Громадный, рыжегривый Джек тяжелый умной мордой и сильными лапами лежал, поглядывая с пола своими темными, с желтизной, глазами
Поджарый, гибкий телом, Николай Николаевич Б…кий. После пива и шампанского мы перешли с ним на “ты” и говорили друг другу: “Володя” и “Коля”
12:00 Опеченский Посад встретил меня тишиной и робко накрапывающим дождем
26 июня 94 года
Сырое, непроспавшееся утро. Коля Греца с (неразб.) корзиной для сена, обиженно моргающий в лужах в дождь, стаи грачей, галок и ворон, исчезающих в мутной хмари неба…
Мама уехала утром в Пирос. Звала и меня на “Все Святы”, как говорила бабушка, но мне пора возвращаться. Работа не ждет. М.б. съезжу потом на Петров день.
Вечером. Ехали через Любытино по совершенно пустой дороге мимо погибающих деревень с покосившимися избами и упавшими заборами
27 июня 94 года
Еле встал. Голова раскалывается от боли, в глазах— туман. Сходил в редакцию, отпечатал с великим трудом одну машинописную страницу и ушел домой. А дома обвязал голову платком и лёг на диван, потихоньку помирая
28 июня 94 года
10:35 Боюсь признаться и сглазить, но сегодня, кажется, полегче. Лег рано и спал не раздеваясь, проваливаясь в топи бесконечного сна до странности правдоподобного. То …, то Саша Волков… Сашей мы попали в какую-то авантюру и долго плутали по Москве (?) то теряясь, то снова находя друг друга и свои вещи. Было там бесчисленное количество второстепенных персонажей, каких-то старух, молодых девушек. В конце концов Саша устроил меня в какую-то гравюрную мастерскую, и я там показывал на что я способен, рисуя какой-то тарантас.
Вечером В редакцию я все уже выполз и просидел в комнате с другом своим, злым с похмелья, часа два, выправив слегка переделанную статью о летчике Лошакове, которую я назвал “Самолет на овсяном поле” ..
Моим “Отшельником”, напечатанным с досадными ошибками, интересовались сегодня с Новгородского TV. Лена Сироткина звонила, спрашивала кто он такой и откуда
29 июня 94 года
01:05 Поздно вечером звонил Костя. Слышно было очень плохо, сильно фонило, звук двоился, ничего нельзя было разобрать. Вчера он сдал последний экзамен— понял я после нескольких расспросов и что рейсом 872—М он вылетает 3 июля из аэропорта Хитроу в 09:50 по лондонскому времени. Это надо еще уточнить…
23:20 Ветер сегодня сумасшедший, а день солнечной. Что надует этот ветер: хорошую или дурную погоду?
30 июня 94 года
01:25 Мелодия из оперы Глюка “Орфей и Эвридика” всякий раз волнует меня, вызывая странное томление в сердце.
Весь день бился над очерком о Степане Михайловиче Степанове, перекраивая его еще и еще раз. Надо ещё придумать название.