Ты помнишь ту тревожную мутную ночь, когда ветер гнал невидимые с земли тучи и влажно дышал в лицо? Вдали, за рекой, бесшумно полыхали немыслимо яркие костры, и на душе делалось неспокойно, точно исходила от этих костров какая-то тайная злая воля. Помнишь, как шли мы сухим кочковатым полем, и жёсткая, иссушенная дневным зноем трава стегала тебя по голым ногам? Что-то резкое, порывистое было в тебе в ту ночь, точно ветер гнал тебя, и ты не знала, куда и зачем тебя понесет дальше...
Прищуренным немигающим взглядом смотрела ты на костёр, который развели на краю поля, и отблески рыжего пламени плясали в твоих тёмных зрачках. Я не знаю, какой вихрь вдруг подхватил меня, но дальше мы оказались вместе...
Было весело и жутковато от мысли, что все догадываются об этом, видя, как стараюсь я оказаться возле тебя, как ищу в темноте твою сухую горячую руку и, только легко коснувшись её, успокаиваюсь и делаю вид, что случайно очутился рядом.
Помнишь, как продирались мы сквозь ольховые заросли, путаясь в крапиве, которая нещадно жгла твои ноги? Ты вскрикивала, и в голосе твоём слышалось то же тревожное ожидание, которым полна была эта языческая ночь на Ивана Купалу, летевшая незнамо куда, как венок, пущенный по течению быстрой студёной речки. Её невнятный, торопливый говор мешался с шумом ветра и беспокойным гомоном береговой ольхи, заставляя вслушиваться в него до холода в груди, до лёгкого озноба...
Роняя искры, мимо нас пробежали деревенские пацаны с клочьями горящей пакли. Ветер гнал по тёмному небу стада туч, раздувал костры за рекой и глухо, рассерженно шумел, суля близкую грозу. Вдали уже посверкивало, пока еще слабо, безмолвно, но всюду уже разливалась глухая смутная тревога, и эта тревога, непонятно как, передавалась нам. Кругом были люди - много всякого народу собралось к костру, пылавшему в ночи как-то особенно бесстыдно и ярко. Хрипел и надрывался чей-то магнитофон, и ты без устали кружилась у огня, и движения твои были легки и плавны. Рядом с тобой я казался себе неуклюжим, неловким, и все чаще отступал в сторону и смотрел на тебя долго и пристально, зная, что в темноте этого никто не увидит. Меня снова тащили в круг, я не противился, но к веселью был безучастен, и у костра видел только тебя.
Помнишь, как танцевали мы под музыку старинного романса, и я говорил тебе, что вот ехал русский человек полтораста лет тому назад в бричке или в карете ранним утром по унылой осенней дороге, смотрел по сторонам, и было ему так же грустно, как грустно теперь нам, - значит, ничто в мире не исчезает, останется и эта ночь.
А ночь слабела, догорал подёрнутый пеплом костер, и уже не казались зловещими безликие тени, шарахающиеся от огня. Светало. Воздух сырел, сползал в низину туман, а над сизым от росы овсяным полем дрожала бледная полоска зари. Я вдыхал тёплый запах твоих волос и молчал. Не хотелось ни говорить, ни думать о том, что кончается ночь, догорает костер, что утром мне уезжать... Впереди ещё был рассвет, ещё тлели под пеплом угли, ещё ветер зачем-то раздувал их, напоминая об ушедшей грозе, и они мерцали, шипели и потрескивали, как упавшие в траву звёзды.