Людей покоряет не зло, а добро
Михаил Пришвин
Ранней весной, когда лес еще тих и прозрачен, а в ямах и по омшаринам дымится серый, как солдатское сукно, снег, на борах, среди сосен, поднимаются дрожащие венчики сон-травы, чем-то похожие на зажженные свечи. В старину считалось, что цветы эти, если положить их под подушку, предсказывают сонным добро и зло.
Сонных в лесу нет, есть мертвые, а для них эти понятия утратили силу в тот день и час, когда жизнь покинула их, оставив им горестный удел навеки упокоиться в песках и суглинках временного погоста с рядами березовых крестов, похожих друг на друга, как арестанты. Тут бы и лежать им головой на восток, а ногами на запад, откуда незвано явились они, и куда не суждено им было возвратиться.
Но война не кончается с победой одних и поражением других. Отголоски ее еще долго будут тревожить нас, напоминая о том, как ненадежен и хрупок мир. Реки пролитой крови сметают нравственные заслоны, и хмель разнузданной вседозволенности ударяет в головы - нет ничего страшнее и опаснее этого не выбродившего хмеля, понуждающего нестойких разумом людей делать то, о чем еще недавно они и помыслить не смели. Подтверждений тому сегодня хоть отбавляй: размах преступности и насилия, жестокие бессмысленные войны, которым, кажется, нет ни конца, ни края...
На этом кровавом «пире» осквернение чужих могил (вражьих же - не своих!) кажется пустяком, не стоящим внимания. Но как легко обмануться, не разглядев зла в поступках, которые никому как будто бы сейчас не угрожают! А ведь они-то, если вдуматься, и есть предвестники будущих бед и потрясений.
Казалось бы, ну какое нам дело до останков безвестных Эрихов и Гансов, отбывавших свои сроки в лагерях для военнопленных и умерших там от ран и болезней, так и не дожив до избавления от плена? И что нам до того, что не дождались их дома какие-нибудь Эльзы и Шарлотты? Своего горя не перегоревать. Но недаром Достоевский называл русских людьми весьма непрочной ненависти. При виде грязного, оборванного «завоевателя» с застывшей в глазах беспросветной тоской дрогнет жалостью отходчивое славянское сердце, и вот уже протягивают ему кусок хлеба или вареную картофелину: ешь, горемыка, да помни добро...
И самое удивительное, что помнят. Такова уж природа добра - даже самому черствому и неблагодарному не под силу забыть его. Как тут не вспомнить евангельскую истину: победи зло добром?
Полякам из Армии Крайовой, по нескольку лет отсидевшим после войны в советских лагерях, никакого резона не было вспоминать эти далеко не лучшие годы своей жизни и возвращаться туда, где настрадались они сверх всякой меры, чтобы еще раз пережить то, что разумнее всего было бы забыть, раз и навсегда.
Но они только за тем и собирались в Россию, чтобы пройти по знакомым до горечи местам, разыскать могилы несчастных своих соотечественников, поклониться их праху, найти людей, помогавших им вынести тяготы лагерного быта с непосильной работой в шахтах и карьерах, холодом, голодом и мраком, чего, кстати сказать, с лихвой хватило и на долю тех, кто не сидел в лагерных бараках.
Гостей возили по музеям и памятным местам, как это принято по неписаным законам казенного радушия, им устраивали приемы и встречи, а они, немолодые, много на своем веку изведавшие люди, как дети, рвались туда, где горбатились от зари до зари, спали вповалку на дощатых нарах, мерзли и голодали.
Надо было видеть их лица! Они улыбались, не скрывая невольных слез, о чем-то горячо говорили друг другу, мешая польские слова с русскими и вспоминая: вот здесь стояли бараки, вот тут был карьер, а сюда тачками возили глину... Они узнавали и не узнавали знакомые места, останавливали случайных прохожих, спрашивали: «Вы помните лагерь для пленных? Он был где-то здесь... А не помните женщину, ее звали Лиза, она хлеб нам приносила?».
Но люди пожимали плечами: не помним, не знаем, недавно здесь живем... Так повторялось всюду, где они бывали. Под Боровичами, на Устье, с трудом отыскали старую учительницу и долго ее не отпускали, расспрашивая и перебивая друг друга. Но мыслимо ли вернуть прошлое, мыслимо ли найти все, что там оставлено? Оно замерло в ликах пожелтевших от времени фотографий, в выцветшей скорописи старых писем, в грустной тиши музеев и мемориальных комнат.
Со стенда в Боровичском краеведческом музее сквозь толщу прожитых лет белозубо улыбается ясноглазая Лиза Самсонова. Водопад струящихся по плечам волос, прищуренный в улыбке взгляд и легкая, как тень, печаль, застывшая в уголках рта... Такой она навсегда осталась для бывшего солдата Армии Крайовой, бывшего заключенного лагеря № 270 НКВД СССР гражданина Польши Юрия Берначека.
Несчастных доходяг-арестантов сердобольная Лиза подкармливала чем могла, делясь с ними то хлебом, то картошкой, то молоком. Ей и самой-то приходилось несладко. Муж погиб на границе в первые дни войны, оставив ее с двумя малолетними сыновьями на руках. И вкалывала она наравне с мужиками (откуда только силы брались?), работая бригадиром угольщиков на шахте №105. И не ожесточилась душой и сердцем от той каторжно тусклой, беспросветной жизни, какой жили тогда не только пленные и арестанты…
Пан Берначек понимал, что прошло много лет, все изменилось, лагерей и шахт под Боровичами давно нет, а юная Лиза, как и он, успела состариться и поседеть. В конце концов она могла куда-то уехать, могла выйти замуж и сменить фамилию... Он все это прекрасно понимал - и все же... Все же не терял надежды повидаться с нею, поговорить, мысленно представляя, как покажет ей крохотную, обтрепанную по краям фотографическую карточку с надписью «На добрую память», которую хранил все эти годы, опубликовав ее лишь недавно в польской газете «Курьер». И газету со снимком и своей статьей, названной коротко и безнадежно «Где ты?», он захватил для нее. С тем и поехал в Россию.
Увы, дорога назад размечена не верстовыми столбами, а вехами потерь и утрат. И поезд в прошлое никогда не приходит по расписанию. Долгожданная встреча не состоялась, хотя Лиза Самсонова никуда не уезжала, и в Боровичах не составило труда навести о ней справки. Бригадира угольщиков в бывшем шахтерском крае не забыли. «Да, была такая, жила отсюда неподалеку...» - вспоминали местные жители. Взволнованный пан Берначек, забыв, что ему не двадцать лет, а далеко за шестьдесят, нетерпеливо переспросил:
- А где она сейчас? Я могу ее видеть?
- Она умерла, - помедлив, ответили ему. - Лет пять тому назад...
Он разыскал на старом погосте могильный холмик, увенчанный простым железным крестом, склонил перед ним побитую сединой голову, помолчал, вслушиваясь в печальный шепот грустных кладбищенских лип, а потом собрал в пакетик горсть сухой, как прах, земли и, помолившись по-польски за упокой светлой русской души, в скорбном молчании вернулся к ожидавшей его машине.
В возвращении в прошлое мало радости и много печали. Самые горькие минуты пережили хозяева и гости, когда продирались сквозь непроходимый бурьян в поисках старых арестантских захоронений. Надо ли говорить, что в лучшем случае могилы были просто позабыты-позаброшены и едва угадывались на растерзанном лике матушки-земли, а в худшем - и язык не поворачивается сказать. По живучим советским традициям чего только не воздвигается на человеческих костях: и жилые дома, и дачи, и помпезные административные особняки... Будто нет другой земли, кроме той, что отдана мертвым для вечного приюта.
Да что говорить о чужих могилах, когда по своим танком прет бульдозер, воплощая собой культ тупой железной силы. Бездумная война с мертвыми обходится большими потерями для живых. Черствеют и ожесточаются люди, для коих нет уж ничего святого. Им ничего не стоит прийти на забытое военное погребалище с ломом и лопатой и не спеша, с перекурами, раскопать заброшенные могилы, благо никто в лесу не увидит, не схватит за руку, не усовестит.
А погребалищ таких на земле нашей несть числа. Одно из них прячется в лесной глуши в стороне от наезженных дорог. Не сразу поймешь, что заросшие мхом и брусничником кочки - вовсе не кочки, а могилы несчастных пленников, обретших в сосняке за Опеченским Посадом свой последний каторжный приют. И это над ними распускаются по весне сиреневые венчики сон-травы. Но ни сон, ни покой не снисходят на эту грешную землю. Лесной арестантский погост, точно кротами изрыт. Под ногами, рядом с обрывками колючей проволоки, жутко белеют дождями исхлестанные человеческие кости. ГУЛАГ и для мертвых остается ГУЛАГОМ, и после смерти не смягчившись к участи бывших своих обитателей.
Присмотревшись внимательнее, понимаешь, что гробокопатели давно ведут здесь свой жуткий промысел. Разверстые могилы, напоминающие рваные штыковые раны, то желтеют свежим, еще не обветрившимся песком, то бледно зеленеют чахлой кладбищенской травой, постепенно округляясь и оплывая... Сперва тут искали золотые коронки, кольца и цепочки, потом, когда на войну перестали смотреть из окопов, а заговорили о ней, как о трагедии победителей и побежденных, изменились и цели поиска. За металлический жетон с личным номером владельца, по слухам, давали большие деньги. Это и повлекло в лес новую волну гробокрадов - так презрительно называли в старину разорителей чужих могил. Если первые еще как-то таились, побаивались, не афишируя богопротивное свое занятие, то вторые подошли к делу цинично и просто, подогнав к лесному погосту машину и артельно перелопатив песчаный бугор вдоль и поперек, даже не потрудившись скрыть следы своей «собачьей работы».
Нашли они там что или зря потели, отмахиваясь от кровожадных лесных комаров, не суть важно. По злому корыстному умыслу или в крайнем помрачении рассудка нарушили они таинство смерти, не заметив, что зашли туда, откуда трудно вернуться назад, в люди. Такова природа зла. Оно действует мгновенно, приводя в движение скрытный механизм разрушений, последствия которых рано или поздно дадут о себе знать.
Пришвин утверждал, что микроб злодея носится повсюду, он должен только к месту прийтись. А место это смутное время перемен точно нарочно ангажирует и готовит для любого злодейства, мыслимого и немыслимого. Но всегда, в противовес ему, добро ведет свою неспешную кропотливую работу, плоды которой не так заметны, а иногда и вовсе остаются никому, кроме Бога, не ведомы. Но они все же есть. И маленькое доказательство тому письмо, адресованное старшему научному сотруднику Боровичского краеведческого музея Галине Александровне Александровой, которая всюду ездила с делегацией интернированных поляков, участвовала во всех их разысканиях и встречах, заслужив у них почтительное обращение «пани Галина». Письмо написано дочерью умершего в лагере №207 польского солдата. С любезного разрешения Галины Александровны приводим его почти полностью.
«Дорогая Галина!
Прошло уже несколько месяцев с моего пребывания в Боровичах, а я постоянно возвращаюсь мыслями и воспоминаниями к этим дням. Я должна была давно написать это письмо, но для меня писать на русском языке - это проблема, тяжелое дело.
Вспоминаю, рассматриваю снимки, думаю. И, к моему изумлению, эти воспоминания наводят грусть по тем местам и людям, которых я там встретила. Эта экскурсия была самым важным событием в моей жизни. До сих пор Боровичи были только точкой на карте, а теперь стали знакомым мне красивым городом, где живут радушные, благосклонные люди. Ваше гостеприимность и сердечность совершили чудо: в моем сердце уже нет горечи, я спокойно думаю об этом холме над рекой Мстой, где под березками почивает прах моего отца. Я там была. Молилась и плакала над этой символической могилой, привезла в Польшу горсть земли - исполнилось требование сердца дочери.
Первое и второе ноября - в Польше праздник памяти об умерших. В эти дни на кладбище советских солдат в Мельце было много цветов и огней памяти. Приходили с цветами и свечками старые люди, которые помнят войну, но я видела и много молодых с ребятами. В этот день мы помнили не только о своих близких и их могилах, но также о всех, кто погиб на нашей земле.
Мне написал Ежи Бар, что в Ёгле первого ноября тоже были цветы и огни памяти. Я очень утешилась тем.
Галина, я в последнее время прочитала брошюру «Боровичи», просмотрела прекрасные фотоальбомы «Новгород», «Ленинград», книгу «Эхо из небытия». Слушаю радио на русском языке, хочу как можно больше узнать о вашей стране, о людях, истории и настоящей жизни, об экономике и проблемах.
Напиши мне о себе, о своей семье, о жизни и работе, которую ты любишь. Я это поняла, когда была в музее. Хочу ближе с тобой познакомиться.
Мне 53 года. Я работала библиотекаршей в заводской технической библиотеке. В прошлом году ушла на пенсию (за 35 лет работы). Теперь дома временами делаю переводы из русского, украинского, итальянского языков.
У меня муж, Мечислав (он работает инженером), двое взрослых детей: дочь Еоанна и сын Марцын, зять Павел и внук Петр. Мой брат Ян со своей семьей живет в другом городе на юго-западе Польши.
Будь здорова, Галина. Всего доброго.
Ева.
Р. S. Простите из-за погрешности, у меня плохое знакомство русского языка».
Вот такое письмо. Оно, действительно, не нуждается в толкованиях. И если есть в нем вполне простительные иностранцу отклонения от норм русской грамматики и орфографии, то нет и грана отклонений от самых высоких общечеловеческих правил.
Давно исчезли раскиданные по ближним и дальним окрестностям Боровичей барачные «поселки» некогда могущественного ГУЛАГА. На их месте сумрачно шумят хвойные леса, шелестят пожухлой травой брошенные карьеры и пустыри. Поди разбери теперь, где были лагеря для интернированных и пленных с землянками и бараками, конюшнями и пекарнями, складами и жильем для охраны и комсостава, а где кладбища с истлевшими останками березовых крестов.
…По весне, когда сон-трава зажигает в лесу свои слабые сиреневые свечи, беззащитно колеблющиеся над последним пристанищем несчастных арестантов, почему-то вспоминается древняя, как мир, поговорка: победи зло добром...