Я был один в этом пустом и холодном зале, где бьющий из окошечка в стене свет рисовал на белом, порванном с краю экране невиданную мною жизнь и ещё не изведанные страсти, от которых я дрожал в жарком болезненном ознобе, ни на минуту не забывая, что за стеной, откуда глухо доносится музыка, стоит в толпе моих одноклассниц девочка в белом платье, которую я только что видел в раздевалке, удостоившись равнодушного, едва заметного кивка и столь же равнодушного вопроса: пойду ли я на танцы? Чёрт меня дёрнул сказать, что не пойду, и вот я сижу в полном одиночестве в совершенно пустом кинозале, где, кроме меня, дремлет в кресле на первом ряду равнодушная к страстям человеческим старуха-билетёрша, уже не раз видевшая этот странный запутанный фильм и потому утратившая к нему всякий интерес. А я, мучаясь неведением - с кем танцует сейчас «моя Н.», слежу, не отрываясь, за тем, что происходит на экране, и как-то незаметно для себя в красивом, уверенном в себе парне в дымчатых очках вижу себя, совсем на него не похожего. И это я так веско, так значительно разговариваю с прекрасной молодой женщиной в этом разбитом войной польском городе, в этой маленькой дешёвой гостинице с узкими угрюмыми номерами, в одном из которых мне (мне!) предстоит провести восхитительную ночь, о которой я и помыслить не могу...
Играет музыка, я слышу, как бренчит и грохочет в соседнем зале наш маленький доморощенный оркестр, под который я мог бы сейчас кружиться, едва касаясь её лёгкой талии и невесомой руки, бессмысленно улыбаясь от невозможности сказать ей что-то вразумительное и простое. А мог бы топтаться в углу у печки и смотреть, замирая от ревности, как легко и свободно танцует она с моим счастливым соперником, счастливо улыбаясь ему своей удивительной горьковатой улыбкой. И музыка кажется мне чужой и горькой, как та, что я слышу в гостинице вместе с этим красивым коренастым парнем, которого зовут Збигнев и которому (я это чувствую) суждено этой ночью умереть. А иначе зачем (зачем?!) он оказался в сырой и холодной часовне, где лежат под белой простынёй убитые незнамо за что люди, зачем бормочет стихи про пепел и алмаз и бьётся потом в запоздалой истерике, понимая, что нет у него пути назад, и всё случится так, как и должно случиться, и он упадёт простреленным под такой же точно простынёй, окрасившейся теперь его кровью...
Ещё гремят за стенами заледеневшего в ночи сельского клуба барабаны и трубы, ещё длится и длится на экране бесконечно долгая, мучительная ночь, и никто из нас ещё не знает, что простая формула человеческого бытия укладывается в три безнадёжно горьких слова: невозвратимость, несбыточность, неизбежность...