Сосны шумели глухо, беспокойно. Метались, перебегая дорогу, белые вихри позёмки; ветер гудел, завывал, ревел, беснуясь на старом погосте и наводя ужас на запоздалых прохожих. Жутко было здесь, особенно в те минуты, когда луна, вырвавшись в просветы туч, выхватывала мёртвым фосфорическим светом тёмную громаду кладбища, пустую дорогу, заснеженные поля с редкими перелесками. Так страшно и одиноко делалось тогда, что казалось, вот скроется луна, и жизнь на земле замрёт. Но вновь набегала серая метельная мгла, и ветер снова стонал, жалобился, и снова с сухим шелестом суетливо сновали снежные хвостатые мыши, и боязно было глядеть в ту сторону, где тревожно шумели старые сосны.
Утонувшая в сугробах каменная ограда едва угадывалась в темноте, к открытым настежь воротам не вело ни единого следа. И это было особенно жутко. Намертво вросшие в снег ворота, пустота перед ними, а дальше - пугающе чёткие контуры крестов да железные пики тесных оград.
И над всей этой застывшей кладбищенской нежилью нестройно колыхались темные деревья. Тяжко раскачиваясь, они надрывно и глухо скрипели, путаясь в вершинах и задевая друг друга. И в этом грозном многоголосом хоре слышно было, как жалко, по-детски, плачет молодая сосна, которую еще осенью придавила всей своей грузной корявой тяжестью старая сухостойная ёлка. Они сцепились живыми и мёртвыми ветвями, и теперь ветер рвал их из стороны в сторону, и они стонали, не смея освободиться друг от друга, тихонько скулили и всхлипывали, заходясь замирающим усталым плачем, которым, казалось, исходила одинокая, брошенная всеми земля.
Ветер рвал этот плач, уносил далеко за озеро, а может, и сам плакал, жалуясь на жестокую переменчивую судьбу, которая носит его над этими пустынными дорогами и полями, над сугробами и крестами, над жизнью и смертью, к которым он одинаково равнодушен.