Жизнь наша со всеми ее удовольствиями, радостями, скорбями, болезнями, как роса утренняя, исчезающая от солнца.
Св. прав. Иоанн Кронштадтский.
Был летний полдень. На вешалах покачивались зеленые водоросли сетей, и набегавший с озера ветер, путаясь в них, бренчал глиняными катышами грузил, как ребенок. От лодок, по собачьи дремавших на цепях, наносило смолой и рыбой; озеро чешуйчато серебрилось на солнце, и на него больно было смотреть. Я стоял по колено в воде и старательно бомбардировал галькой береговую крепость, которую сам же и соорудил из песка и глины, укрепив по углам сторожевыми башнями и окружив рвом. Крепость не сдавалась, стойко отражая мелкую береговую волну и «неприятельскую» осаду. Камни с чавканьем зарывались в мокрый песок и, поднимая фонтанчики брызг, шлепались в воду. Занятие это вполне простительное десятилетнему человеку, так увлекло меня, что я позабыл обо всем на свете, не слыша вкрадчивого скрипа уключин и негромких голосов. А когда, растрепанный и мокрый, обернулся на странный шум – обомлел от страха. Прямо на меня, будто из воды вышедши, надвигались рыбацкие лодки с одетыми в черное людьми. В ближней нескладно и тяжко громоздился большой заколоченный гроб.
Вот лодки встали, уткнувшись в мель, мужики в заколенниках молча подтолкнули их к берегу, подхватили гроб и, пошатываясь, направились к видневшемуся невдалеке кладбищу. За ними, скорбно и буднично, побрели остальные.
Я смотрели им вслед, ничего не понимая. Как же так: только что сияло солнце, только что мир был теплым и ласковым, и вдруг все померкло, точно набежала туча?.. Я зажмурился и отвернулся, а когда открыл глаза, на берегу уже никого не было, только ветер печально свистел, запутавшись в сетях, да слышался грузный хруст удаляющихся шагов.
И вспомнил я, как в Петров день и на Всех святых ходил с бабушкой на кладбище, ел там рыбники и ватрушки, опасливо косясь на кресты и удивляясь, как много кругом народу и как все, сбившись в тесный кружок, пьют, едят и разговаривают. И никто не спешит, не суетится, никто не кричит, не скандалит, точно где-то здесь, среди вековых берез и елей, скрывается строгий всевидящий хозяин, который все знает. Это он собрал здесь столько людей, позволив нищим просить милостыньку у кладбищенских ворот, а старухам – продавать бумажные цветы и облитые парафином венки из проволоки и картона, это он помирил всех, заставив вспомнить умерших, помог найти среди пестрой праздничной толпы полузабытую родню и давних знакомых, дал порадоваться и попечалиться, посмеяться и всплакнуть, смахивая слезы концом головного платка…
С того дня прошло много лет. Все реже бываю я в небольшой боровичской деревушке на берегу светлого озера Пирос, а когда ненадолго приезжаю сюда – непременно захожу на кладбище: поклониться дорогим могилам.
Деревня обезлюдела, редко встретишь знакомого человека, зато дачников, застроивших дощатыми клетушками весь берег, от края до края, пруд пруди. Нет теперь и смоляных рыбацких лодок, вместо них – гулкие, как понтоны, катера качаются на мелководье; нет и сетей, распятых на вешалах. И рыбой тут больше не пахнет, будто вывелась она с тех пор, как один за другим перебрались на кладбище рыбаки, состоявшие в рыбацкой артели. А каких они ловили щук, каких лещей и судаков выволакивали за жабры из паутины тонких капроновых сетей!.. И как хмуры и неразговорчивы они были, как медлительны в речах и движениях, когда вываливали трепещущий улов в большие плетеные корзины и несли к берегу, ширкая голенищами болотных сапог! Казалось, само озеро сотворило их такими, приучив к угрюмой настороженности и навсегда отвадив от легкомыслия и беспечности.
Грустно бродить по знакомым с детства местам, натыкаясь на следы заброшенности и запустения. Над церковью с покосившимся крестом, над вырубленным господским парком, схоронившим в дальнем углу обмелевший пруд с полуистлевшими мостками, над барским домом с провалами выбитых окон черной тучей кружат грачи и галки… В их беспокойном, встревоженном гомоне слышится плач по прошлому, которое многим представляется теперь светлым и прекрасным. Прошлое, увы, не окликнешь, не вернешь, как эхо, растаявшее вдали, как сон, отлетевший поутру…
Только кладбище с его сумрачной застоялой тишиной, запахом сырости и тлена осталось неизменным, будто равнодушный ко всему Хронос обходит его стороной, признавая за каменной оградой существование иного мира, которому он не хозяин.
Сельский некрополь, где покоится прах обычных, ничем себя не прославивших людей, отбывших свои земные сроки всяк по-своему, всегда был местом притягательным для живых. Во времена воинствующего атеизма сюда ходили, как в храм: помолиться, покаяться, душу отвести. Здесь дух человеческий возвышался до жалости к ближним и осознания своей вины перед мертвыми и живыми, здесь смирялась, сникала гордыня, хотя, надо сказать, и не всегда…
Велик и разнообразен мир, разделяющий нас на богатых и бедных, умных и глупых, худых и полных, молодых и старых – нет этому списку конца, но только здесь, на кладбище, осознаешь сколь временны и случайны эти различия и что, в сущности, все мы – живые, умершие и еще не родившиеся – люди, родственные друг другу, если не кровью, то землей, по которой ходили, ходим или будем ходить, радуясь теплу и свету. Родни оказывается у нас гораздо больше, чем это можно представить, и она так ветвиста, так глубоко уходит корнями в непостижимую толщу лет, что поневоле чувствуешь себя даже не ветвью, а листком вечно зеленеющего древа. Не потому ли всякий ступивший за кладбищенские ворота испытывает невольный трепет, чувствуя, как томится в телесной оболочке бессмертная душа? И не от того ли не безразлично нам, где упокоиться навеки, в какую землю лечь?
Люди в рыбацких лодках, так испугавшие меня в тот давний летний день, исполняли последнюю волю покойного, пожелавшего лежать не где-нибудь, а на древнем пиросском погосте. Буреги, Горка, Княжа, Пукирево, Узмень, Рютино, Фаустово, Речка, Поречье, Сухоедово в горькие дни похорон съезжаются в Пирос, а потом навещают дорогие могилы в поминальные дни и по большим праздникам. Так было всегда и так будет, покуда шумят за каменной оградой старые деревья, хранящие вечный покой вечных своих постояльцев, Царствие им Небесное.
В родительскую субботу, когда с узелками и кошелками потянется к кладбищенским воротам народ, не хочется вспоминать, как легко и бездумно тревожили мы мертвых, снося кресты и памятники, а могильные плиты из гранита и мрамора укладывали в фундаменты каменных уродцев, возводимых на человеческих костях. Не хочется говорить об этом, но как не сказать, если и сейчас нет уверенности, что подобное не повторится с той же удалью и тем же размахом, с каким в тридцатые и шестидесятые годы закрывались, а то и разрушались Божьи храмы и святые обители, сносились кладбища. Смерч разрушения не миновал ни одну деревню, ни один город, ни одно село. Казалось, он стих и больше не вернется, оставив после себя заросшие рябинником руины…
Кто мог подумать, что дух лиходейства проснется, что не в такие уж давние лета по могилам достойнейших людей, составивших славу Опеченского Посада, пройдет теплотрасса, и собаки будут таскать человеческие кости, вывороченные из земли ковшом экскаватора? Кто мог предположить, что открытую с великими трудами церковь в старинном лоцманском селе дважды ограбят, вынеся сперва старинные иконы, а потом – сорвав с колокольни колокола? Кто мог представить, что потерявшие страх и совесть охотники за цветными металлами перетаскают в металлолом могильные оградки из алюминиевых сплавов и медные таблички с пирамидок и крестов? Варварство, содеянное с общего молчаливого согласия, удваивает разрушительную силу зла, и оно проявляет себя всюду и везде, даже не стараясь притвориться добродетелью. Лихие люди по-прежнему мародерствуют в опустевших деревнях, на погостах и в церквях, походя ломают и крушат все, что можно сломать и сокрушить.
Прав был Николай Васильевич Гоголь, утверждавший, что «люди, думающие образованием выгнать злобу, просмотрели, как она другой дорогой, с другого конца входит в мир – дорогой ума». Он призывал к просветлению души и воспитанию ее, а разве мыслимо это без уважения к прошлому, без памяти, которая, как говорил Дмитрий Сергеевич Лихачев, и есть «преодоление времени, преодоление смерти».