Грамоте за свою долгую жизнь Матрёна Андреевна так и не выучилась. С семи лет в няньках да по чужим углам – до учёбы ли тут? И многое из того, что ясно и понятно любому первокласснику, для бабы Матрёны – тайна за семью печатями. Но и не прочитавши ни одной строки, и с трудом расписываясь, она знает поэта Есенина и может немало интересного рассказать о нём.
В тот роковой для него год, на исходе которого он оказался в Ленинградской гостинице «Англетер», судьба на краткий миг свела пятнадцатилетнюю деревенскую девчонку с великим поэтом, о котором до той поры она и не слыхивала. Но скандальная слава, следовавшая за ним по пятам, докатилась и до гостиничных кухонь и коридоров, заставив горничных, поваров и судомоек во все глаза глазеть на знаменитого гостя и на все лады обсуждать его слова и поступки. Видели его чаще всего мельком, на все лады истолковывая странную, непонятную жизнь поэта.
Так рождались слухи, возникали легенды, весьма подчас далекие от того, что происходило на самом деле. Литературоведение обыкновенно проходит мимо них, не желая замечать в этих бесхитростных рассказах отражение личности поэта в памяти народной. А они, между тем, по-своему любопытны и заслуживают внимания.
Матрёне Андреевне, по прошествии лет, представлялось, что жил Есенин в гостинице, где она была скромной судомойкой, очень долго, что «господа его не любили за то, что он критиковал ихних жён, не пускали его наверх, и ему приходилось скрываться в подвале».
Полная лишений жизнь народного заступника, пострадавшего за правду, дополнялись такими картинами: «Как ни придём, бывало, в подпол, он всё пишет. А как вышли у него карандаши и бумага, просил у нас угольков, и прямо на поленьях угольём этим и писал свои стихи. Он был очень красивый, курчавый, и мы его любили», – вспоминала Матрёна Андреевна и горестно качала головой в ситцевом платочке.
Она сидит на скамейке у окна, положив на колени большие узловатые руки, много поработавшие на своем веку, и смотрит в одной ей ведомую даль. А я, боясь потревожить её, представить, какой она была в то далекое время: как ловко и расторопно мыла посуду, выбегала, распаренная, на улицу, спускалась в подвал за дровами, топила печи и, стуча каблуками, не бегала – летала по лестницам и коридорам. И как-то попала на глаза Есенину. Он спросил, как её зовут, а она, застеснявшись простонародного имени Матрёна, назвалась Зоей, и рассказала, что родители её живут на хуторе Голян в Новгородской губернии, что в Питере она на заработках, что сперва жила у господ в няньках, пока не устроилась по знакомству в гостиницу, и теперь вот здесь при хорошей должности. Наверное, она смущалась и краснела, как полагалось деревенской девушке, и на его шутливое предложение уехать вместе с ней на хутор, ответила серьёзно, что сама ничего не решает: последнее слово за родителями. Как они скажут, так и будет. Есенин засмеялся, похлопал её по плечу и пошел своей дорогой.
Сколько лет прошло с тех пор, а этот случайный разговор баба Матрёна помнит так, как будто он был вчера.
Память избирательна и прихотлива. Многое подёрнуто туманной дымкой, и поди разбери теперь – что было, чего не было? Ей кажется, что окончил он свои горькие дни не в гостиничном номере, как это многократно и подробно описано, а в подвале, где хранились дрова. И, будто бы, его не схоронили, увезя в Москву, а «бросили в Мойку, как бродягу. И нет его могилы нигде. Так его ненавидели господа. А мы его жалели и плакали, когда увидели мёртвого…»
Можно было бы просто отмахнуться от этих слов, вольно трактующих трагические события 1925 года, если бы Матрёна Андреевна вместе с тем точно не называла бы даты, не описывала в подробностях гостиничную среду, быт тех далёких лет.
Память постепенно всё переставила местами. Подвал, куда она ежедневно бегала за дровами, был для неё местом, куда более знакомым, чем шикарные гостиничные номера, и мало-помалу вытеснил в воспоминаниях непривычную обстановку люкса, где провёл свои последние часы Сергей Есенин.
Её до сих пор жалко красивого весёлого парня, погибшего в расцвете лет. Ему бы жить и жить, такой он был добрый и ласковый, так славно и приветливо улыбался, такие хорошие, говорят, писал стихи… «За них-то и не любили его господа, они его и сгубили…»
И никто не убедит бабушку Матрёну, что другие причины до срока оборвали звонкую жизнь поэта. А может, в чём-то она и права, ведь клубились вокруг него тёмные силы, по пятам ходил «чёрный человек», о котором он успел рассказать так горестно и ярко.
Тихо в старом доме со скрипучими половицами и подслеповатыми оконцами, за которыми сияет июньский полдень, щедро залитый теплом и светом. Деревня в этот час, будто вымерла. Сверчком звенит в ушах древняя тишина, поглотившая отголоски недавнего разговора, и мне кажется, что он приснился мне, привиделся… Размеренно тикают ходики на стене. Баба Матрёна, грузно поднявшись с лавки, ищет в альбоме карточку, бормоча про себя: «Была она где-то. Мы с девчонками снимались, а он подошёл и встал сзади. Красивый он был, беда!»